Самогон в деревне гнали все. Метода отрабатывалась годами – варили три-четыре ведра картошки вместе с кожурой, разминали варево в деревянной бочке, заливали тёплой водой. Фабричных дрожжей в послевоенной деревне не водилось. Для затора использовали закваску от соседей и несколько пригоршней муки. Всё это помещалось в бочку и тщательно перемешивалось веслом. После этого браге требовалось только тепло и покой. Бочку укутывали сверху чистой ветошью, накрывали старым полушубком и оставляли возле печи на десять-двенадцать дней. Готовая к перегонке брага переставала подкидывать и взрывать в своей глубине раздавленные картофелины, успокаивалась, отстаивалась наверху, пьяным полупрозрачным глазом посматривала из тёмной бочки на хозяйку.

Теперь брагу нужно было гнать. Жили бедно, а поэтому дружно. По лету бочки для браги выносили в лес рядом с деревней. Там творили брагу, там она и доходила до прозрачности на солнцепёке, там же её и перегоняли, используя студёную воду из ближних ключей, костерок и единственный на всю деревню самогонный аппарат. Котёл для браги у него вмещал до трёх вёдер, работал аппарат быстро, из хорошей браги выгонял много «изделия». Оставлял хорошую барду для скотины, корова после этого больше доилась. Обязательно выдавал четверть первача, а то и две с хорошей бочки. После первача качество самогона зависело от мастерства и жадности хозяйки. Из одной и той же бочки можно было выгнать и дюжину, и две дюжины четвертей, поэтому самогон у всех был разный.

Несмотря на голодную пору, не было в деревне случая, чтобы кто-то позарился на чужую бочку. Бочки в лесу ведь никто не охранял. Выйдя на опушку, можно было увидеть, кто сегодня варит самогон – бочки устанавливали на постоянных местах, и если над тем местом поднимался дымок и далеко разносился сивушный запах, было понятно, что семья готовится к празднику. Зимой самогон гнали в избах, в тепле, змеевик аппарата охлаждали снегом. В каждой избе вечером зажигали лучину, а кое-где и керосиновую лампу. В той избе, где гнали самогон, окно завешивали одеялом. За самогоноварение могли сослать в лагерь. В деревне была власть – участковый, председатель колхоза и бригадир. Они тоже гнали самогон и за самогонщиками не гонялись. Все были здесь дальними родственниками или кумовьями.

Сразу после войны в деревню приехала семья Трефиловых. Родни у них здесь не было, поехали в деревню из города, чтобы не умереть с голоду. Приехав, поняли, что ошиблись. В городе давали хлеб по карточкам, а в деревне ели лебеду. Весь хлеб отдавали по налогу в город. Отдавали также молоко, яйца и шерсть. Даже если овца погибла от бескормицы, но не была списана в книгах, налог требовали всё равно. Трефиловы остались в деревне, потому что паспорта в сельсовете им уже не отдавали обратно. Деревне нужны были рабочие руки. Мужиков почти не осталось после войны. Те, кто остался, оказались в начальниках, а работать кому-то надо. Работящих дельных мужиков и здоровых, не разбитых голодом и непосильной работой баб в деревне не хватало.

Отец, уходя на фронт, был уверен, что оставил своих женщин в крепких руках старшего сына. Сын старался, как мог. Две сестры и мать тоже работали, но мать уже всё чаще ложилась после работы и подолгу не могла встать. Последнюю свою девочку, третью сестрёнку Тоню она родила в июле 1941, а потом не от кого стало рожать. Отец с войны не вернулся. Поговаривали, что видели его на соседней станции и вроде бы даже проходил он в деревне как-то в сонный предрассветный час, стукнул в свою избу, посмотрел в окно на детей и ушёл дальше. Было это правдой, или нет, Рита не знает. Она плохо помнит отца, не видела его уже шесть лет. Рита смотрит на его фотографию, которая висит на стене в общей раме и думает, что отец такой же, как на снимке. А отца снимали в 1941 году, в красивой военной форме, когда ей было три года. Не узнает она его сейчас.

Брата посадили год назад. Приезжали хмурые милиционеры в хороших кожаных сапогах и целых, нигде не залатанных галифе. Увезли его в район на телеге вместе с вещественным доказательством – полумешком зерна, что брат унёс домой с колхозного зернотока. Шестнадцатилетнему парню очень хотелось хлеба, ещё больше хотелось накормить своих голодных сестрёнок, а мать всё готовила оладьи из лебеды и лопухов. Несколько пригоршней зерна успели размолоть в ступе и напечь лепёшек. Одну лепёшку съела Рита, две лепёшки ухватила со стола младшая Тоня. Остальные лепёшки забрали вместе с зерном. За полмешка зерна, украденного у страны, страна отвалила брату пять лет.

Скучно и голодно стало в избе после ареста брата. Мать потихоньку продавала свои красивые довоенные блузки и платки. Что продавала, что обменивала на картошку и муку, экономила мануфактуру, знала, что голодному настоящую цену никто не даст. Через месяц их ограбили. Отравили собаку, вывели из сарая лошадь, корову и овец, вынесли из избы и с чердака всё ценное, забрали посевное зерно и муку, матери показали обрез, она сама зажимала рты своим девчонкам.

Зиму как-то прожили. Нашли в подполье подпорченную муку, разводили тюрю, кормили маленькую Тоню. Девчонка росла крепкая и весёлая. Потом мама кормила Зою, старшую сестру, на ней вся работа дома и в колхозе. Рита кушала, как воспитатель Тони, а себе мама редко чего оставляла в чашке. Рита и Тоня, как самые маленькие, ходили на колхозное поле, выкапывали из-под снега мёрзлую картошку, которую обронили или не выкопали осенью. Взрослых за такое дело могли посадить, а детей просто пороли.

Весной нужно работать в колхозе за бесплатные трудодни, и нужно было посадить свой хлеб и овощи, чтобы выжить. Мать вспомнила про швейную машину «Зингер». Эту машину почему-то не заметили грабители, хотя машина стояла на самом видном месте в избе, под иконами, аккуратно накрытая чистой скатёркой. Отец просил машину не продавать. За швейную машину можно было взять корову и дом. Мать взяла корову, зерно для посадки, и десять вёдер картошки. Полведра сварили и накормили Тоню, поели сами вволю. Пять вёдер оставили на посадку, а четыре ведра мама пустила на самогон.
Обработать в одиночку или вдвоём со старшей дочерью участок в двадцать соток без лошади и инструментов она не могла. Забор падал. Крыша прохудилась. Нужен был в хозяйство мужик для исполнения мужской работы. Мужику собирались платить самосадом осенью и самогоном весной, на вспашке.

Брага созревала долго, щедрое майское солнце нагревало бочку днём, а холодная земля отнимала тепло ночью. Бочки выносили к ключам позднее, когда заканчивали пахать и сеять в колхозе, посадили свою картошку и зерно. К этому времени земля успевала прогреться после снега, и на ней можно было спать. В этот раз самогон нужен был к посевной. Гнали весь день. Рита с Тоней таскали пустые бутылки в овраг к бочке, а обратно носили полные. Несла Рита, спрятав бутылку в корзине под травой, Тоня путалась под ногами и радовалась. Запах самогона у неё был прочно связан с праздником Победы, который отмечали два года назад. Тогда все были весёлые, пели песни, и на столе было много еды. Зоя и мама таскали воду из ключа к аппарату и наполняли бутылки прозрачной жидкостью. Начали гнать рано утром, закончили к вечеру.

На улице уже стемнело, когда все бутылки спрятали в подполье и завалили там старой соломой. Рита посмотрела в окно и увидела трёх мужиков, которые шли в сторону их дома. В одном она узнала председателя, он доводился им дальним родственником, приносил иногда для Тони сахару или пряник, а мама наливала ему стопочку самогонки. Рита сказала маме, что идёт председатель, та посмотрела в окно, вскрикнула: «Милиция!» и уронила таз с помоями, который был у неё в руках. Действительно, в то время мужики очень редко собирались по трое. Разве что шли кого-нибудь проверять или арестовывать.

В избу зашли председатель, бригадир и участковый милиционер. Выглядели они немного смущёнными. Все молчали, мама лежала на полу, у неё начался приступ кишечных колик, но ей никто не помогал. Тоня уснула, а Зоя всё поняла и спряталась в тёмный угол за печку. Рита встала и пошла к гостям.
- Самогонку гоните? – ласково спросил участковый. Рита знала, что нельзя сознаваться и сказала, что самогонки у них нет. Начали искать в сундуке, и сразу же нашли «барыню», четверть с первачом. Мама сказала, что это ей нужно для лечения, доктор прописал иногда пить по стопке крепкого спиртного, чтобы не болел живот. У мамы был рак кишечника. Залезли в подполье и нашли под соломой все бутылки. Стали выносить на улицу и выливать во дворе. Риту пригласили, чтобы смотрела.

«Барыню» вынесли последней. Председатель сказал бригадиру, что Мария гонит очень хорошую самогонку, а первач он у неё даже не пробовал. Бригадир предложил попробовать. Риту попросили отвернуться. Бригадир и председатель выпили по нескольку глотков и предложили милиционеру. Он отказался, сказал, что заберёт лучше всю четверть в сельсовет, как вещественное доказательство. Бригадир с председателем повеселели, велели Рите повернуться и посмотреть, что они всю их самогонку вылили на землю, а «барыню» забирают для разбирательства в контору. Самогонный аппарат они изымать не стали, им пользовались в деревне по очереди и следующий в очереди был бригадир.

На суде про маму все говорили очень хорошо, просили в лагерь её не посылать. Заявление на неё написали Трефиловы, жена и муж. Они тоже собирались варить самогон, но всё не могли дождаться своей очереди. Маму приговорили к штрафу. Чтобы выплатить штраф, корову продали.

https://poembook.ru/poem/2045386